Вели по жилой зоне, потом по коридору вахты, потом по ночной зоне в изолятор. Вели бить. Бить долго и со смаком.
Я всегда много говорил и фантазировал про сверстников, но боялся ударить человека по лицу, мне казалось это более страшным, чем когда бьют меня самого, и я помню как ударил первый раз - сквозь страх. Он был больше меня, любил зажать в углу и пугать, а я поднимал руки в защите и смотрел на него не мигая, а когда он дергался, словно желая ударить - "шугался". Он так и говорил: - О, зашуганный, пришел учиться. И подходил близко, наступая...
Один раз, что-то со мной произошло, я вдруг кинулся на него и превратил в легкое месиво лицо его и руки, которыми он прикасался ко мне. После этого, я мог говорить в классе всё, что хотел и в конце концов, меня стали шугать всем классом, но было уже поздно. Я знал, как они ведут себя один на один. И я не боялся больше бежать, вперед, потом ловить самого первого сзади меня, опускать его, потом бежать дальше и так, пока не оставалось только несколько тех, которые преследовали просто за компанию - Дубрика погонять.
Когда я попал в дурдом, мне было двенадцать лет и второй раз в тринадцать. На малолетку меня посадили в четырнадцать и второй раз в шестнадцать, а в восемнадцать я уже приехал на строгий режим.
Через два года, нахватавшись всего из воровского, что могла вместить моя больная наркотиком голова, я был рядом с положенцем того лагеря Бандерой, помогал смотреть за этапом, варил с Брынзой ширево для босяков, да и просто существовал приблатненным, да без уважения к себе самому. Мама привозила большие передачи, вопросов я не решал и скорее был младшим семейником нежели равноправным членом семьи, верхушки того лагеря, в котором находился. Больше всего во мне не любили то, что я много пиздел, фантазируя про тех, кого видел один на один в поступках. При варке опиума на всех, когда оно мизинцем "выход" крысит. В кабинетах оперов, как приходящий ради понту, так как бродяга не может и не должен говорить с опером лично, при мутках под кого-то из блатных с других секторов и решении вопросов выборов, когда приезжает некий депутат с мобилой размером в мусорный бак, и поддержкой в виде, к примеру Вадика Зариковского, да и вопрос решает, шоб мужики в зоне как надо голосовали. Такое...
Шо та собака, которая всё понимает, да говорить не может, я лаял матом юмора и сарказмом плевка.
С мужиками мне было не интересно и скучно, с козами мерзко, а с братвой тошно и страшно. У меня всегда были книги, чаще наркотики, постоянно трава и чифир, на крайняк - некий временный новый сотоварищ для "тассов" - это когда вы ходите вдвоем от одного угла в другой и морально высасываете друг у друга прошлый опыт преступлений, отношений, личных переживаний. Один на один. Потому как, только так и можно открыться и рассказать нечто такое, о чем потом даже если и вспомнят, то довести не смогут. Нет третьего.
О любви к девушке и первом сексе. О том, что панковал и носил серьгу. О том, что все бродяги хуже козлов, а порядных больше не делают, да и были ли они когда-то - неизвестно.
В конце - концов я допизделся.
Сначала меня давили морально, потом лишили наркотика, потом дали ксиву которая не подлежит запалу и сами же запалили меня вместе с ксивой. Думали, я побоюсь выходить в зону с БУРа, но я вышел, был поставлен на место без определения, ждал скорого повода к расправе в полном обезличивании.
Тогда я впервые пошел на это. Дабы лицо сохранить.
В один из дней обычной и бытовой отсидки, утром пересчет и вывод на работу, вечером съем и т.д. - я вышел к вахте учреждения номер восемьдесят один, вызвал для разговора ДПНК и без лишних слов уебал его кулаком в лицо.
Били не долго. Вырубили и того быстрее. Дали месяц общего положения и завели уголовное дело за оскорбление действием офицера.
В камере, я написал свой первый рассказ о себе. За неделю он был почти готов, но его забрали при шмоне. Потом меня вызвал начальник зоны, этакий феодал под мнением, Николай Митрофанович Банюк, перед ним, на столе лежали исписанные листы обыкновенной, школьной тетради в клетку.
- Твое?
- Да.
- Почему сразу не пришел?
- Западло.
- Мама приезжала. Крутить не будем. В зону выйдешь. Больше тебя никто не тронет. Пиши. У тебя получается.
Жить в лагере стало проще. Я был один, но ко мне подходили и жали руку. Один на один. И только когда они были вместе, я не слышал то, что они харкают про меня. Но знал это, по тому, как они брали чашку с чифиром, когда я пил с ними в их фальшивом и братском кругу.
На винницкий централ, где в то время сидели Муха с Авто, приехал Лера и первые двое оказались самозванцами, а никакими не ворами, у Бандеры забрали портфель. На положении вора в законе в лагере, стал Тарик киевский, с хорошим ко мне отношением, татуировкой "вор спит" на веках и моим подгоном с того времени, когда он был простым босяком на тасах с бандеровским младшим семейником. А ещё, у него были две книги, которые я ему подарил.
Ильф и Петров. Необыкновенные истории из жизни города Колоколамска да вагриусовское издание Пелевина. Чапаев и Пустота.
Жить стало веселее и я скололся, на радостях липкой победы.
Все "ноги" Бандеры были у меня в руках. Всё, что носили из запрета - носили через меня и в один прекрасный момент, психолог Юрьевич не донес больше половины общакового мака.
- От Бандеры привет! - сказал он. И добавил: Я тебя кинул осужденный, можешь убираться вон из кабинета.
Думать, принимать решение и советоваться с кем либо, времени у меня не было. Впервые, я бил человека по лицу и телу без ярости, а потому, что так положено делать личности, которая теряет самое себя. Психолог кричал, я бил, он кричал еще больше, а еще сильнее бил. Фрустрация. Психотерапия.
Вели по жилой зоне, потом по коридору вахты, потом по ночной зоне в изолятор. Вели бить. Бить долго и со смаком.
Утром, в камере, придя в себя, я получил от Тарика десять кубов обезболивающего. Колол меня шнырь ямы. Через кормушку. Руки были еще в наручниках со спины и снять их уже не было возможности, не было видно дырки, куда вставляется ключ. Двигали в немногое живое мясо мышц. Становилось легче. Не так температурило. Снимало боль.
По другому бы не выжил. Поломали всё. Отливали водой, потом опять ломали, всю ночь. Помню только, как они перевернули дубинки ручками к ударной волне, и приступили. Тогда впервые, я понял, что значит, когда вас не бьют, а убивают. Точнее, нет цели убить, но не жалко, чтобы ты умер от побоев и такая возможность даже приветствуется. Медленно, с перекурами, с разговором о смысле жизни, без особого энтузиазма.
Помню, еще что после третьего или четвертого подхода, меня уложили попой на табуретку, дали сигарету. напротив меня сел ныне покойный, а тогда начальник войскового наряда Борисыч и мы говорили, про то, что моя мама будет недовольна тем, во что я себя превратил.
Через два месяца меня вывезли через Житомирскую крытую, которую к тому времени развозили - на другой лагерь. Там я досидел полу-порядочным, вернул долг за проебанный мак в общее. Вышел в системе и сел за карманную кражу через четыре месяца на свободе.
Но это уже совсем другая история, а эта ...
Эта история про то, что будут сильно бить. И я иду и знаю, что выживу или нет, - нет разницы. Но я понесу ответственность и сохраню внутреннее лицо.
#домбровский
полу-порядочным:) и лагеря другие и люди и порядки...
ОтветитьУдалитьУкраина красная
УдалитьИнтересно конечно
ОтветитьУдалить